Новая точка невозврата

Как для кого-то очевидно, что нельзя воевать с Украиной, кому-то ясно, что нельзя осуждать тех, кто держал за колючей проволокой бандеровцев.

Ситуация вокруг Музея политических репрессий на территории лагеря «Пермь-36» лично для меня стала одной из важнейших точек невозврата последних четырех лет.

Может ли их быть несколько, много? За время, прошедшее с декабря 2011 года, стало ясно, что да. Что окончательно развернуло страну к изоляции и отказу от принятых цивилизованным миром нравственных норм — болотное дело? Закон Димы Яковлева? Крым? Донбасс? Арест Олега Сенцова и Надежды Савченко? Арест Светланы Давыдовой? Убийство Бориса Немцова?

Эти события связаны между собой; похожи тем, что из каждого вытекло море необратимых последствий; после каждого теплилась надежда на то, что еще можно вернуться. Хотя бы потому, что каждое неправомерное, попирающее гуманность действие власти учило нас быть собраннее, грамотнее, лучше готовить свои ответы ей.

И все же в этом ряду у произошедшего в Перми события, а вернее — завершившегося там процесса особая роль.

Мне удалось побывать в «Перми-36» еще в определенно другой стране. В 2009 году я приехала в Пермь на фестиваль «СловоНова» в составе беспрецедентно представительной поэтической делегации, куда входили Рубинштейн, Гандлевский, Гуголев, Сваровский, Цветков. Губернатором края еще был Олег Чиркунов, министром культуры — Борис Мильграм, Гельман только что открыл Музей современного искусства в роскошном здании Речного вокзала на берегу Камы.

Пермь показалась невероятной. Уютной и просторной, самодостаточной и гостеприимной. Природа здесь не пряталась, ее было больше, чем города, но и город головы не гнул. Двухэтажные деревянные дома, каких в Москве единицы, еще стояли тогда целыми улицами, неторопливо спускавшимися к реке. Мороз, сухой и честный, переносить было легче, чем в Москве, — но с местными девушками в мини-юбках, не спеша курившими тонкие сигареты на морозе, мне было не сравниться.

До этого я путешествовала так далеко на восток только дважды — в 1984 и 1986 мама с нами летала в ссылку к деду в поселок Чумикан в Хабаровском крае. Но то был поселок, приткнувшийся к Охотскому морю, буквально на краю света, похожий на Пермь только тем, что мало кто из его жителей попадал туда по своей воле. А Пермь — настоящий большой город, где тут же понимаешь, почему он идеальная площадка для урбанистического эксперимента.

И все же наш десант был десантом, мы были гости — со своей программой, благодарные зрители и слушатели самих себя, благодарные поедатели местных пирожков-посикунчиков и запиватели их водкой. Хотя в поэтических чтениях выступили и пермские поэты, отзывы в местной прессе звучали слегка обиженно — никакой культурной смычки не произошло. Фестиваль закончился, москвичи уехали.

А музей на территории зоны был до Гельмана и оставался после него. Мы отправились туда в ослепительно солнечный, но страшно холодный день. По моим воспоминаниям, зона выглядела буднично. На сайте музея написано, что самое сильное впечатление производит крошечный прогулочный дворик для заключенных. Но я этого не запомнила. Строения и территория показались аккуратными и лишенными индивидуальности. Похоже на любой советский общественный объект — пионерский лагерь, турбаза, совхоз, только с вышками и колючей проволокой. А так — те же геометрия и режимность. Самое острое впечатление от зоны, где в числе прочих отбывали срок Сергей Ковалев, Владимир Буковский, Натан Щаранский, украинский поэт Василь Стус, там и погибший, — холод. После смерти Сталина, когда зону благоустраивали для осужденных высокопоставленных офицеров МВД, в старых постройках появилось водяное отопление. Но у нас все равно мерзли ноги. Сильнее всего действовала именно эта будничность, отсутствие противоречия с привычным. И в Москве, и в Перми мы привыкли жить в декорациях ГУЛАГа, не считывая смысла того, что нас окружает. Здесь этот смысл становится явным сразу и для всех — и для нас, москвичей, и для уральских школьников. Этот памятник тут свой и говорит на языке, понятном каждому, то, что без него могло быть вовсе не сказано и не услышано в этих местах, где огромная часть населения была связана с репрессивной системой, работала на нее.

Я скажу крамольную для многих вещь: для современного искусства музей «Пермь-36» и проводившийся в нем разухабистый, самодеятельный фестиваль «Пилорама», вероятно, важнее музея Гельмана — потому что без понимания своей истории новое искусство невозможно и непонятно. И травля режиссеров, и захват Музея кино, и ура-патриотические выставки в московском Манеже происходят потому, что «Пермь-36» была одна на всю страну, а теперь и той не будет. Вернее, и та будет не той.

Отчего местные власти все-таки решили пренебречь общественной реакцией и поступить по-своему, догадаться несложно. В другое время, вероятно, услышали бы Федотова и Лукина, но война разрешила прислушаться к зову собственного сердца. Как для кого-то очевидно, что нельзя воевать с Украиной, кому-то ясно, что нельзя осуждать тех, кто держал за колючей проволокой бандеровцев. Напротив, надо брать с них пример.

Но как бы ни было легко это объяснить, перепрофилирование, или, как здорово придумал Тимур Олевский, ресталинг «Перми-36» относится к событиям, которые недостаточно проанализировать и сделать выводы — их нельзя допустить.

В отличие от многих других пройденных нами точек невозврата в этой никто не умрет и не покалечится, но, если в ней не развернуть состав, он уедет на заминированный путь.

Евгения Лавут, «Открытая Россия»